литератор

[toshe]

Как и у всякого маститого литератора, у меня тоже есть кое-что из «неопубликованного». Телега длиннющая, сразу предупреждаю. Любителей «покороче» и экспресс-историй про деревенского вундеркинда Филиппка просят пройти в сад и поесть там с куста волчьей ягоды.

 

 

Торчу я, стало быть, в дежурке. Тоскливый рабочий полдень. То есть объясню, почему тоскливый. У всех нормальных людей обед, а у меня так, просто свободное время. Не озаботился как-то. Не сделал запасов. Попрыгунья-стрекоза лето красный тырка-пыркал и все такое.

 

Уже и с Михаилом Борисовичем Лазаревским посидел, посмотрел с большим интересом, как он скушал свои пятнадцать порционных пельменей и половинку яблока. И жизнерадостный Сергей Викторович Кротов, жизнерадостно закусывая гигантским артельным бутером с докторской колбасой, провел для меня беглый сравнительный анализ основных положений ницшеанства и гегельянства. И Олежа Баранкин под искрометные свои деревенские прибаутки истребил на моих глазах полкило сала с домашней аджикой и не крякнул. И даже строгий аскет Горобец, накатив (ради скорейшего достижения истинных высот духа) соточку «Мордовской», сосредоточенно похлебал из личного походного супового набора герцога Анжуйского (серебро, позолота, горячая эмаль, XVIII век) душистой корейской лапшицы.

 

Что характерно, ни одна *ЦЕНЗУРА* не догадалась преломить, так сказать, хлеб со старшим сотрудником, любимцем и благодетелем смены. Никто не подошел и со словами «Угощайся, Фил!» не протянул любимцу ломоть сочной ветчины или холодную котлету. И не подсовывал ему украдкой свежего сдобного кренделя с маком. И не запихивал насильно в карман его пиджака трубочек с заварным кремом и конфет «Мишка на севере». М-да… Как сказал много позже другой любимец и благодетель (хотя и по совершенно иному поводу): «Нет предела человеческой подлости».

 

Только я уже стал подумывать, а не навестить ли мне друга моего возлюбленного Леоныча в Инженерном, как друг возлюбленный явился сам, собственной персоной. С подозрительно мечтательным видом. Леоныча я к тому времени знал пусть не долго, но уже вполне достаточно для того, чтобы заподозрить неладное. Опасения блестяще оправдались.

 

Для начала Леоныч рассказал мне довольно трогательную (жалко, что лживую от начала до конца) историю про то, как он забыл дома еще со вчерашнего вечера специально приготовленный роскошный обед. Мол, если бы не это досадное обстоятельство, то он охотно и даже с радостью попотчевал бы господина старшего фельдфебеля (то есть меня) отменным шницелем с гарниром из картофеля по-баварски и настоящих каперсов. И пусть господин старший фельдфебель (то есть я) даже не сомневается — забытый обед был настолько обильным и «жирным», что нам с лихвой хватило бы его на двоих! А случись такая нужда, то он, Леоныч, не колеблясь ни секунды и безо всякого сожаления уступил бы свою долю любимому командиру, господину старшему фельдфебелю!

 

Этот преисполненный наивного первобытного коварства балаган закончился, как я и предполагал, робкой разведкой-боем.

 

Не желает ли теперь господин фельдфебель, спросил Леоныч, рассеянно постукивая канцелярской линейкой по голове простодушного сотрудника Гжельского, в свою очередь продемонстрировать лучшие человеческие качества? Например, отбросить кастовые предрассудки и по-товарищески запросто предложить кое-кому из низших чинов калорийных булок с маслом и сыром, которые так превосходно конструирует его милейшая молодая супруга? Это был бы эффектный и мудрый поступок, особенно принимая во внимание благородные порывы низших чинов насчет картофеля по-баварски и шницеля. Про каперсы и вспоминать уже как-то неловко. За одно только свое намерение угостить господина фельдфебеля каперсами низшие чины согласны брать с него бакшиш калорийными булками в течении месяца.

 

Я попросил низшие чины особо не убиваться по поводу забытого шницеля и не корить себя слишком сурово из-за отсутствия картофеля. А уж о каперсах они и вовсе могут не переживать. Хотя, вполне вероятно, знай я, что за зверь такой эти каперсы, я бы тоже переживал. Возможно, я даже вскрыл бы себе вены от отчаяния.

 

Суть в том, что булок у меня сегодня нет. И (предвосхищая возможные наводящие вопросы) денег, можно сказать, тоже нет. Вернее, хватит их разве что только на пару ирисок «Кис-кис». Если низшие чины удовлетворятся ирисками — гавновопрос, я готов хоть сейчас выдать им эту скромную сумму, а если нет, то и суда нет. Леоныч прореагировал на это известие с достоинством. Он сказал всего-навсего: «*ЦЕНЗУРА*!». Простодушный сотрудник Гжельский при этом вздрогнул всем телом. После одного памятного случая он панически боялся Леоныча и при встрече с ним моментально впадал в состояние летаргического одервенения.

 

Остальные присутствующие при разговоре сотрудники сделали вид, что с детства плохо слышат. Уткнулись, подлецы, в свои тарелки и тупили как стадо ослов перед семафором. «Вот ведь суки! Бжезинского вам сегодня, Збигнева, в рот, а не подмены. Обосретесь у меня на зонах!» — за фасадом внешней невозмутимости во мне бушевал пожар негодования. Сгоряча предложил Леонычу выпить кофе. Кружки по три сразу.

 

Надежды на харчовку стремительно таяли, когда в дежурку вошел Вадик Ходунков с помятой алюминиевой кастрюлькой в руках. Размеры посуды поневоле воодушевляли — кубатура этой исполинской гусятницы была такова, что как-то легко представлялся запорожский казачий курень, рассевшийся вокруг нее с черпаками в руках. Не, правда, натуральный казан. Вот был у нас в смене некто Креков — субъект смешного роста, но все же, как ни крути, а человек. Так смешного Крекова свободно можно было в ту кастрюлю целиком положить. Конечно же, предварительно порубив топором на куски и сняв ботинки.

 

Вадик аккуратно поставил кастрюльку на стол, достал из своей заплечной торбы большую ложку с вензелями, отмотал оттуда же метра три туалетной бумаги и, посвистывая, направился обратно к выходу.

 

— Ты куда, Вадик? — ласково спросил его Леоныч (надо было прикинуть, каким количеством времени мы будем располагать для нанесения визита вежливости госпоже гусятнице).

 

Вадик дал лаконичный, но вполне исчерпывающий ответ:

— По большому делу.

 

Ясно. Минут десять-пятнадцать у Леоныча будет. Больше нам и не нужно.

 

— А ложка-то вам там зачем, Мокий Парменыч? — удивился я.

 

Вадик пожал плечами — дескать, он об этом еще как-то не задумывался. Но шут ее знает, вдруг пригодится. Ну да, понятно… Ведь это же самое подлое дело, когда в ответственный момент нужна ложка, а ее нет под рукой.

 

— Ступай, прелестное дитя, — напутствовал я его.

 

Едва только за Вадиком закрылась дверь, Леоныч спрыгнул с трофейного ксерокса, на котором сидел, и провальсировал к столу:

 

— Ну-тка, посмотрим, что тут нашему бобру бог послал. Ох, люблю я простую деревенскую закуску, Фил!

 

Он приподнял крышку кастрюльки и некоторое время озадаченно смотрел в ее бездонные недра. Я тоже подошел, полюбопытствовал. Ёптвоюмать… Закуска была даже более чем проста.

 

Скажу больше. Увиденное не прельстило бы и самого неприхотливого мародера из состава отступающей по старой Смоленской дороге Великой армии. А ведь они терпели крайнюю нужду и пускали на континентальные завтраки даже павших обозных лошадей.

 

В кастрюльке в густых лужах маслянистой жижи плавало что-то такое склизлое, фиолетово-бурое, как бы даже волосатое. Одна моя знакомая бабушка варила цепному псу Полкану нечто подобное и называла сие неприхотливое блюдо «кобелячьи щи». Кобелячьи щи по сравнению с этим печальным питанием выглядели супом дим-сам из пафосной тошниловки «Вертинский». Во всяком случае, они выглядели в гораздо большей степени человеческой едой.

 

Оптимист Леоныч, не доверяя визуальным впечатлениям, опрометчиво наклонился навстречу поднявшимся над кастрюлькой клубам сизого пара, — и тут же резко отпрянул, как будто получил сапогом в рыло.

 

— Запах, *ЦЕНЗУРА*… Это *ЦЕНЗУРА* какой-то, Фил... Как в подмышках у моего ротного старшины товарища Кизюна, — сообщил он, яростно растирая кулаками слезящиеся глаза.

— Зато там, вероятно, углеводов много. Вон какой пердак их степенство нажрал на этом силосе, — заметил я.

— Какие тут углеводы, Фил? Ты бредишь? Тут смерть!

— Может, с этого стояк капитанский приходит, — размышлял я вслух, пытаясь все-таки как-то вдохновить его на контрольную дегустацию.

— Не, я это есть не буду, — твердо сказал Леоныч, закрывая кастрюльку.

 

Вернулся Вадик. На ходу он одновременно чесал ногу и вытирал ложку о рукав пиджака.

 

Как и почти все в Вадике, его пиджак вызывал во мне бурю противоречивых эмоций. Это был даже не совсем пиджак. Это был сложный, комбинированный гибрид пиджака, ливреи, фрака и смокинга. То есть сзади посмотришь на него: пиджак как пиджак, барахло китайское, а спереди посмотришь и ахнешь — наряд Джеймса Бонда! С мерцающими перламутровыми пуговицами, атласным воротником-шалькой и намертво вшитым в нагрудный кармашек малиновым платочком!

 

Какими путями Вадик добыл эту красоту, он не сознавался, как я его только не пытал. Мы с Валерьяном долгими бездельными часами часто и жарко дискутировали этот вопрос, но так и не пришли к согласию. Валерьян уверял, что здесь явно не обошлось без ограбления иностранного туриста во время московской Олимпиады. В универмаге «Даниловский», мол, такую оригинальную вещь нынче не купишь.

 

Я выдвигал встречную гипотезу: в тридцатые годы где-то в окрестностях вадиковой деревни потерпел катастрофу и затонул в болоте «цеппелин» Гималайской экспедиции общества «Аненербе» и великолепный пиджак — элемент униформы обер-кондуктора салона первого класса. Причем пролежал герр кондуктор в трясине лет двадцать, никак не меньше.

 

И еще Вадик по-деревенски уважительно называл этот предмет одежды «костюм». Сколько Валерьян не втолковывал Вадику, что «костюм» — это еще и, как минимум, штаны, тот упрямо стоял на своем.

 

Вадик уселся перед кастрюлькой. Подвигал под собой стул туда-сюда. Шумно высморкался. Не спеша расчесал волосы на прямой пробор. Тщательно продул гребешок. Одернул свой удивительный фрак. Огладил себя по налитым ляжкам. Покашлял в кулак. Внимательно изучил то, что у ему удалось туда выкашлять. И только после этого приступил к трапезе. Я по неизвестным причинам недолюбливаю слово «трапеза», но глядя на Вадика, просто язык не поворачивался сказать: «Вадик ест» или «Вадик кушает» или «жрет», «рубает», «трескает», «хавает». Вадик только и исключительно трапезничал.

 

— Чего это у тебя, Вадик, там такое интересное в котелке? — не утерпел я.— Мертвая собака?

— Это, Фил, копустка, — охотно пояснил Вадик, не отрывая от кастрюльки лучащегося нежностью взгляда.

Он так и сказал: «кОпустка».

 

— А *ЦЕНЗУРА* она э… Цвета такого странного?

— Это, Фил, потому что она с синенькими.

— С кем?

— С бОклажанчиками.

— Ах ты, моя ж ты мормулеточка! — умилился Леоныч. — Ну кушай, кушай...

 

Какое-то время мы просто молча любовались на его степенство, пожирающего «копустку с синенькими». Определенно, было в этом зрелище что-то реликтовое, корневое, что-то поистине величественное. Вся многовековая традиция японской чайной церемонии смотрелась бы на его фоне просто нелепой, никчемной суетой вокруг чайника.

 

Сначала Владик вдумчиво и грациозно помешивал ложкой подозрительную бурду (я специально подсчитал, он делал всякий раз семь, редко восемь оборотов). Затем, добившись удовлетворительной однородности пищи, он зачерпывал ее со дна погуще и, аккуратно стряхнув лишнее, по плавной дуге отправлял в недра своего могучего организма. Размеренно двигая челюстями и сосредоточенно глядя в одну точку, Владик жевал, как будто прислушивался к слышной ему одному музыке. Иногда, улавливая в этой беззвучной симфонии какие-то особенно удачные гармонии, он одобрительно поигрывал бровями.

 

— Это правда вкусно, Вадик? — спросил я его наконец.

— М-м-м… — встревожено промычал он, бесхитростно прикрыв кастрюльку мясистой лапкой.

— Не-не, я не хочу, спасибо! — поспешил я успокоить его.

 

Вадик не счел нужным скрывать своего облегчения по этому поводу. Я предложил Леонычу еще кружечку кофейку. Тот жестом показал, где у него уже находится этот мой кофеек. Сидим дальше, ногами болтаем.

 

Вдруг появляется сотрудник Геннадий Горбунов. С пакетом из «Макдональдса»! Реалии того сурового времени были таковы, что увидеть сотрудника «Куранта» с пакетом из «Макдональдса» было примерно так же вероятно, как увидеть его трахающего в туалете на «ноль-шестом» Жанну Фриске. То есть, с точки зрения чистой науки и одноименной теории, такая вероятность безусловно существовала. Но она даже не стремилась к нулю, она уже была там, в нем, в нуле. Хотя воображаю себе, конечно… Иван Иваныч такой: «Йа-ха!!! Давай-давай!!!».

 

Леоныч внимательно и недоверчиво посмотрел Гене в глаза:

— Кошку поймал, живодер? Или грязи на улице набрал?

— Не-а, — заулыбался Гена своей очаровательной улыбкой «статья 7-Б — проход всюду», — это у меня сегодня обед такой.

— Откуда деньги взял? — тут же накинулся на него я.

 

Денег нам не платили уже третий месяц и подобная выходка не могла оставить меня безучастным. Уж нет ли тут измены и расхищения социалистической собственности? Измены не было. Во всяком случае, Гена бормотал что-то неубедительное про подарки от родственников на день рождения. Потом он стал выкладывать на стол добычу. У меня закружилась голова, а руки сами собой крепко сжались в кулаки: три просто чизбургера, один двойной, большая картошка, вишневый пирожок и большой клубничный коктейль!

 

— Гендос, угости старшего по званию, — нагло потребовал я.

 

Гена состроил жалобную мордулю:

— Фил… Ну это… Как же так…

— Зажал, да? Сгною на зонах, шкура! — пообещал я ему.

— Фил… Ну что же это, а? Грабишь товарища… — канючил Гена, подкатывая глаза под лохматые, как у теленка, ресницы и хватаясь большими нескладными руками за впалую грудь.

 

Откуда-то из глубин памяти некстати всплыли картинки из кинофильмов эвакуированных алма-атинских студий про тяжкое бремя оккупации: «Матка, ты мне варить курячий суп! А то мы тебя будем немножко убивайт! Пух-пух, партизанен!».

 

Конечно, мне сразу стало стыдно, мне сразу стало жаль Гендоса, я не выдержал фасона и унизился до просьбы:

 

— Ну дай хоть картошечки, Геннадий!

 

Это было дурацкой ошибкой.

— Фил, отстань! — сразу осмелела эта ничтожная личность, поняв, что силой я у него еду отнимать не стану.

 

Поняв, что сплоховал, я печальным взглядом окинул гору соблазнительной холестериновой дряни и мысленно простился с ней навсегда. В ответ яркие стаканы и коробочки как бы спели мне противным голосом тенора Козловского: «Не уезжай, ты мой голубчик!». Да, я отчетливо это услышал внутри своей головы.

 

Гендос стоял уже как скала, как линия Маннергейма. Единственно на что он кое-как согласился, так это уступить нам один пакетик кисло-сладкого соуса на двоих. Чтобы мы его на хлеб намазали! В ответ возмущенный Леоныч пообещал разбить ему лицо при первом же удобном случае. Но инициатива была уже упущена.

 

— Ну, Гендос! Лучше бы тебе сейчас обожраться и умереть молодым. Или я тебя сам убью, — в бессильной злобе пообещал я.

 

Я пошантажировал Гену еще немножко (пригрозив, в частности, навеки вечные законопатить его на 17-й пост) и оставил в покое. Все-таки открыто мародерствовать и лиходейничать мне не позволяло высокое звание старшего поросенка.

 

И вот в одном углу сидит Вадик и шумно уписывает свою адскую копустку. В другом углу сидит Гена и с томным видом, как последняя *ЦЕНЗУРА* и слушательница компьютерных курсов при МГТУ имени Баумана, двумя пальчиками макает картофель-фри в кисло-сладкий соус. Два мира, два Шапиро. Привет веку хай-тека от австралопитека. Волнительная встреча неандертальца с эмо.

 

Между этими двумя полюсами кулинарии сидим мы с Леонычем. Голодные как самые голодные псы. Потерпев неудачу на всех фронтах, но не признав поражения, Леоныч решил развлечь публику поучительной лекцией из курса популярной зоологии.

 

— Фил, прикинь, какая вчера засада вышла. Собрались мы, короче, с тестем пельмешков порубать. Со смыслом, — он гулко пощелкал пальцем по мускулистой шее. — Ну помидорчиков порезали, огурчиков. Шпроты открыли. Все дела… Только разлили по первой, и тут на тебе, передача про животный мир Африки. Показывают, короче, гориллу. Здоровенная такая *ЦЕНЗУРА*. Она там, короче, сидит на пальме и срет!

 

При роковых словах «сидит на пальме и срет» Гена, как раз любовно разворачивавший чизбургер, замер. Вадик? Тот и бровью не повел.

 

— И там у нее из гузла та-а-акая дура вылезает… Во, как дубинка! — Леоныч показал на могучее спецсредство, висящее на гвоздике. — И идет еще, главное дело, плавненько так… Как по маслицу.

 

В этом месте Гена спазматически сглотнул, но сдержался.

 

— Охуенно интересная передача, — покивал я головой, украдкой наблюдая за этим подлым христопродавцем. — А по какому каналу?

 

Леоныч нахмурил бритый череп. Воспоминания не заняли слишком много времени:

— По второму. Да, точно! Ну в общем, пока выпивали, я отвлекся на секундочку. Потом смотрю, горилла эта уже что-то хавает. Да с аппетитом!

 

Он выразительно посмотрел на Гену и повторил специально для него:

— Да с аппетитом!

 

Гена, поспешно запихивая непослушными пальцами чизбургер в рот, ответил ему страдальческим взглядом пожилого пуделя, пойманного ссущим в лифте.

 

— И чего там хавала твоя мартышка? — спросил я, примерно уже представляя, о чем сейчас пойдет речь.

— Это же самое отвратительное, Фил! — Леоныч скорчил рожу. — Тесть мне еще говорит: «Смотри, обезьяна вроде колбасу жрет».

— Ой, хорош *ЦЕНЗУРА*-то, — махнул рукой я. — Откуда у гориллы колбаса?

— Да вот оттуда! — Леоныч привстал со стула и наглядно показал откуда у гориллы колбаса. — Я присмотрелся, а это никакая не колбаса, Фил! Это она, оказывается, говно жрет!

 

Он с вызовом уставился на побледневшего Гену и добавил:

— Ж-ж-жирное такое! Ч-ч-черное! Сочч-ч-ное!

 

Гена издал сложный булькающий звук, что-то между «буэээ» и «сссуки» и, крепко зажав ладонями рот, выбежал из дежурки. Я ликовал. Вадик продолжал кушать, с очевидным интересом ожидая продолжения рассказа про приключения гориллы. Когда его не последовало, он спросил:

 

— Ну?

— Чего — «ну?», Вадик? — не понял Леоныч.

— Чего дальше-то было в передаче?

 

Леоныч посмотрел с легким удивлением на него и сказал:

— А дальше, Вадик, мы выключили телевизор.

— Тьфу ты, *ЦЕНЗУРА*, — разочаровался Вадик и вернулся к своему удивительному овощному ассорти.

 

«Гонят всякую пургу, а чего гонят — и сами не знают», — бубнил он, тщательно перемешивая ложкой отлично настоявшийся перепрелый компост.

 

Воспользовавшись отсутствием Геннадия, мы посчитали корректным угоститься одним из его сандвичей, по-братски разломав его пополам. Ну и картошечки еще на закуску набрали. От вишневого пирожка Леоныч надменно отказался, заявив, что лучше уж действительно пойти в зоопарк и там дерьма поесть. Я все-таки откусил кусочек на пробу — ну ничего так, живенько.

 

— Знатную шнягу прогнал, — похвалил я Леоныча. — Придумаешь же ты иногда, Саша, в самом деле. Волосы дыбом встают.

— Чего это сразу «прогнал»? — возразил он. — Все так и было. По второму каналу. Диалоги там чего-то… О зверятах, что ли… Ну ведущий там еще мордатый такой парниша.

 

Через некоторое время Гена вернулся. Волосы его были мокрые, а глаза красные, как будто он плакал.

 

— Сань, ты совсем, что ли? — стал он выговаривать Леонычу. — Зачем такие истории рассказываешь? Здесь же люди кушают!

— Ладно, Гена, прости. Больше не буду, — успокоил его Леоныч, безмятежно ковыряясь спичкой в зубах. — Угостил бы сразу товарищей, и кушал бы себе на здоровье.

 

В знак протеста Гена погрузил остатки своего богатства обратно в пакет и пересел с ним за персональный стол начальника объекта Евгения Евгеньевича Барханова. С особенным ожесточением он набросился на коктейль, одним махом всосав через трубочку чуть не пол-литра.

 

Дальнейшее было похоже на инсценировку. По крайней мере, Гена до самого упора пребывал в твердом заблуждении, что мы это все нарочно ради него подстроили. Но на самом деле это была чистая случайность.

 

Как дьявол или как, например, судебный пристав, врывается в дежурку взволнованный Валерьян. И буквально с порога начинает, размахивая руками и подпрыгивая от возбуждения, орать:

 

— Фил, ну ёп твою мать! Ну ты представляешь! Смотрю вчера телевизор. А там макака какая-то говно у себя выломала прямо из *ЦЕНЗУРА* и ну давай его жрать! Как банан!

 

Валерьян сначала довольно ловко и достоверно изобразил, как макака выламывала у себя говно из *ЦЕНЗУРА*, а потом, звонко чавкая и активно двигая челюстями, продемонстрировал, как именно она его жрала.

 

От его отвратительной пантомимы даже меня слегка замутило.

 

А впечатлительный юноша Гендос с ревом, воем и подрыгивая ножкой, метнул харч прямо на стол Евгения Евгеньича. Розовый коктейль и ошметки фаст-фуда на Журнале постов и священном «органайзере руководителя» производства КНР смотрелись довольно прикольно.

 

Что до Вадика, то он следующим образом прокомментировал произошедшее: «Скапустился Гена». Потом их степенство облизали ложку, рыгнули довольно и сыто, и отправились мыть свою госпожу гусятницу.

когда и если я научусь так писать, мне скажут: антон тимофеевич, мы думали вы пидрила и гавно, а вы - настоящий литератор..

[dems]

Осилил Что мне нравиться в таких вот рассказах - внимание к мелочам! Тош, как всегда зачотно. 

[bamer]

Зачётно! Высокохудожественно...еще и о животных (ну или жЫвотных))

[Estet]

Вы, Антон Тимофеич, не литертор! Нельзя в середине лишнего(!) рабочего дня рассказы про еду постить.

Каперсов хочу.

[toshe]

до конца дочитай

[Poll1248]

давно так меня текст на лыбу не пробирал.

[Даниэль]

Обороты завораживают, сплошное эстетическое удовольствие, несмотря на некоторые моменты. =)))

Остальные рассказы тоже не без занятности.

 

Так когда же Антом Тимофеевич ожидать опусов? =)))

[Nazarich]

учись тоша, учись...

[toshe]

Так когда же Антом Тимофеевич ожидать опусов? =)))

 

так они уже местами приключаются..

не такие, ессно, как сабжевый. но я и не претендую..

[Даниэль]

так они уже местами приключаются..

не такие, ессно, как сабжевый. но я и не претендую..

 

Сорри, имя поковеркала.

Учитываемся и ценим. =)))